ДОМОВОМУ

    Поместья мирного незримый покровитель,

    Тебя молю, мой добрый домовой, Храни селенье, лес и дикий садик
мой,

    И скромную семьи моей обитель! Да не вредят полям опасный хлад
дождей И ветра поздного осенние набеги;

    Да в пору благотворны снеги

    Покроют влажный тук полей! Останься, тайный страж, в
наследственной сени, Постигни робостью полунощного вора

    И от недружеского взора

    Счастливый домик охрани! Ходи вокруг его заботливым дозором, Люби
мой малый сад, и берег сонных вод,

    И сей укромный огород С калиткой ветхою, с обрушенным забором!

    Люби зеленый скат холмов, Луга, измятые моей бродящей ленью,

    Прохладу лип и кленов шумный кров -

    Они знакомы вдохновенью.

    РУСАЛКА

    Над озером, в глухих дубровах, Спасался некогда монах, Всегда в
занятиях суровых, В посте, молитве и трудах. Уже лопаткою смиренной
Себе могилу старец рыл - И лишь о смерти вожделенной Святых угодников
молил.

    Однажды летом у порогу Поникшей хижины своей Анахорет молился
богу. Дубравы делались черней; Туман над озером дымился, И красный
месяц в облаках Тихонько по небу катился. На воды стал глядеть монах.

    Глядит, невольно страха полный; Не может сам себя понять... И
видит: закипели волны И присмирели вдруг опять... И вдруг... легка,
как тень ночная, Бела, как ранний снег холмов, Выходит женщина нагая И
молча села у брегов.

    Глядит на старого монаха И чешет влажные власы. Святой монах
дрожит со страха И смотрит на ее красы. Она манит его рукою, Кивает
быстро головой... И вдруг - падучею звездою - Под сонной скрылася
волной.

    Всю ночь не спал старик угрюмый И не молился целый день - Перед
собой с невольной думой Все видел чудной девы тень. Дубравы вновь
оделись тьмою; Пошла по облакам луна, И снова дева над водою Сидит,
прелестна и бледна.

    Глядит, кивает головою, Целует издали шутя, Играет, плещется
волною, Хохочет, плачет, как дитя, Зовет монаха, нежно стонет...
"Монах, монах! Ко мне, ко мне!.." И вдруг в волнах прозрачных тонет; И
все в глубокой тишине.

    На третий день отшельник страстный Близ очарованных брегов Сидел и
девы ждал прекрасной, А тень ложилась средь дубров... Заря прогнала
тьму ночную: Монаха не нашли нигде, И только бороду седую Мальчишки
видели в воде.

    НЕДОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА

    Чья мысль восторгом угадала, Постигла тайну красоты? Чья кисть, о
небо, означала Сии небесные черты?

    Ты, гений!.. Но любви страданья Его сразили. Взор немой Вперил он
на свое созданье И гаснет пламенной душой.

    УЕДИНЕНИЕ

    Блажен, кто в отдаленной сени, Вдали взыскательных невежд, Дни
делит меж трудов и лени, Воспоминаний и надежд; Кому судьба друзей
послала, Кто скрыт, по милости творца, От усыпителя глупца, От
пробудителя нахала.

    ВЕСЕЛЫЙ ПИР

    Я люблю вечерний пир, Где веселье председатель, А свобода, мой
кумир, За столом законодатель, Где до утра слово пей! Заглушает крики
песен, Где просторен круг гостей, А кружок бутылок тесен.

    ЛИЛЕ

    Лила, Лила! я страдаю Безотрадною тоской, Я томлюсь, я умираю,
Гасну пламенной душой; Но любовь моя напрасна: Ты смеешься надо мной.
Смейся, Лила: ты прекрасна И бесчувственной красой.

    ВСЕВОЛОЖСКОМУ

    Прости, счастливый сын пиров, Балованный дитя свободы! Итак, от
наших берегов, От мертвой области рабов, Капральства, прихотей и моды
Ты скачешь в мирную Москву, Где наслажденьям знают цену, Беспечно
дремлют наяву И в жизни любят перемену. Разнообразной и живой Москва
пленяет пестротой, Старинной роскошью, пирами, Невестами, колоколами,
Забавной, легкой суетой, Невинной прозой и стихами. Ты там на шумных
вечерах Увидишь важное безделье, Жеманство в тонких кружевах И
глупость в золотых очках, И тяжкой знатности веселье, И скуку с
картами в руках. Всего минутный наблюдатель, Ты посмеешься под рукой;
Но вскоре, верный обожатель Забав и лени золотой, Держася моего совета
И волю всей душой любя, Оставишь круг большого света И жить решишься
для себя. Уже в приюте отдаленном Я вижу мысленно тебя: Кипит в бокале
опененном Аи холодная струя; В густом дыму ленивых трубок, В халатах,
новые друзья Шумят и пьют! - задорный кубок Обходит их безумный круг,
И мчится в радостях досуг; А там египетские девы Летают, вьются пред
тобой; Я слышу звонкие напевы, Стон неги, вопли, дикий вой; Их
исступленные движенья, Огонь неистовых очей И все, мой друг, в душе
твоей Рождает трепет упоенья... Но вспомни, милый: здесь одна, Тебя
всечасно ожидая, Вздыхает пленница младая; Весь день уныла и томна, В
своей задумчивости сладкой Тихонько плачет под окном От грозных
аргусов украдкой И смотрит на пустынный дом, Где мы так часто пировали
С Кипридой, Вакхом и тобой, Куда с надеждой и тоской Ее желанья
улетали. О, скоро ль милого найдут Ее потупленные взоры, И пред
любовью упадут Замков ревнивые затворы?

    А наш осиротелый круг, Товарищ, скоро ль оживится? Когда
прискачешь, милый друг? Душа вослед тебе стремится. Где б ни был ты,
возьми венок Из рук младого сладострастья И докажи, что ты знаток В
неведомой науке счастья.

    ПЛАТОНИЗМ

    Я знаю, Лидинька, мой друг, Кому в задумчивости сладкой Ты
посвятила свой досуг, Кому ты жертвуешь украдкой От подозрительных
подруг. Тебя страшит проказник милый, Очарователь легкокрылый, И
хладной важностью своей Тебе несносен Гименей. Ты молишься другому
богу, Своей покорствуя cудьбе; Восторги нежные к тебе Нашли пустынную
дорогу. Я понял слабый жар очей, Я понял взор полузакрытый, И
побледневшие ланиты, И томность поступи твоей... Твой бог не полною
отрадой Своих поклонников дарит. Его таинственной наградой Младая
скромность дорожит. Он любит сны воображенья, Он терпит на дверях
замок, Он друг стыдливый наслажденья, Он брат любви, но одинок. Когда
бессонницей унылой Во тьме ночной томишься ты, Он оживляет тайной
силой Твои неясные мечты, Вздыхает нежно с бедной Лидой И гонит тихою
рукой И сны, внушенные Кипридой, И сладкий, девственный покой. В
уединенном упоенье Ты мыслишь обмануть любовь. Напрасно! - в самом
наслажденье Тоскуешь и томишься вновь.

    Амур ужели не заглянет В неосвященный свой приют? Твоя краса, как
роза, вянет; Минуты юности бегут. Ужель мольба моя напрасна? Забудь
преступные мечты, Не вечно будешь ты прекрасна, Не для себя прекрасна
ты.

    СТАНСЫ ТОЛСТОМУ

    Философ ранний, ты бежишь Пиров и наслаждений жизни, На игры
младости глядишь С молчаньем хладным укоризны.

    Ты милые забавы света На грусть и скуку променял И на лампаду
Эпиктета Златой Горациев фиал.

    Поверь, мой друг, она придет, Пора унылых сожалений, Холодной
истины забот И бесполезных размышлений.

    Зевес, балуя смертных чад, Всем возрастам дает игрушки: Над
сединами не гремят Безумства резвые гремушки.

    Ах, младость не приходит вновь! Зови же сладкое безделье, И
легкокрылую любовь, И легкокрылое похмелье!

    До капли наслажденье пей, Живи беспечен, равнодушен! Мгновенью
жизни будь послушен, Будь молод в юности твоей!

    ВОЗРОЖДЕНИЕ

    Художник-варвар кистью сонной Картину гения чернит И свой рисунок
беззаконный Над ней бессмысленно чертит.

    Но краски чуждые, с летами, Спадают ветхой чешуей; Созданье гения
пред нами Выходит с прежней красотой.

    Так исчезают заблужденья С измученной души моей, И возникают в ней
виденья Первоначальных, чистых дней.

    ПОСЛАНИЕ К кн. ГОРЧАКОВУ

    Питомец мод, большого света друг, Обычаев блестящий наблюдатель,
Ты мне велишь оставить мирный круг, Где, красоты беспечный обожатель,
Я провожу незнаемый досуг. Как ты, мой друг, в неопытные лета, Опасною
прельщенный суетой, Терял я жизнь, и чувства, и покой; Но угорел в
чаду большого света И отдохнуть убрался я домой. И, признаюсь, мне во
сто крат милее Младых повес счастливая семья, Где ум кипит, где в
мыслях волен я, Где спорю вслух, где чувствую живее, И где мы все -
прекрасного друзья, Чем вялые, бездушные собранья, Где ум хранит
невольное молчанье, Где холодом сердца поражены, Где Бутурлин - невежд
законодатель, Где Шеппинг - царь, а скука - председатель, Где
глупостью единой все равны. Я помню их, детей самолюбивых, Злых без
ума, без гордости спесивых, И, разглядев тиранов модных зал, Чуждаюсь
их укоров и похвал!.. Когда в кругу Лаис благочестивых Затянутый
невежда-генерал Красавицам внимательным и сонным С трудом острит
французский мадригал, Глядя на всех с нахальством благосклонным, И все
вокруг и дремлют и молчат, Крутят усы и шпорами бренчат Да изредка с
улыбкою зевают, - Тогда, мой друг, забытых шалунов Свобода, Вакх и
музы угощают. Не слышу я бывало-острых слов, Политики смешного
лепетанья, Не вижу я изношенных глупцов, Святых невежд, почетных
подлецов И мистики придворного кривлянья!.. И ты на миг оставь своих
вельмож И тесный круг друзей моих умножь, О ты, харит любовник
своевольный, Приятный льстец, язвительный болтун, По-прежнему остряк
небогомольный, По-прежнему философ и шалун.

    ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК

    Ты прав - несносен Фирс ученый, Педант надутый и мудреный - Он
важно судит обо всем, Всего он знает понемногу. Люблю тебя, сосед
Пахом, - Ты просто глуп, и слава богу.

    К ПОРТРЕТУ ДЕЛЬВИГА

    Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил, Что, коль судьбой
ему даны б Нерон и Тит, То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил -
Нерон же без него правдиву смерть узрит.

    НА СТУРДЗУ

    Холоп венчанного солдата, Благодари свою судьбу: Ты стоишь лавров
Герострата И смерти немца Коцебу.

    МАДРИГАЛ М.... ОЙ

    О вы, которые любовью не горели, Взгляните на нее - узнаете
любовь. О вы, которые уж сердцем охладели, Взгляните на нее: полюбите
вы вновь.

    ИМЕНИНЫ

    Умножайте шум и радость; Пойте песни в добрый час: Дружба, грация
и младость Именинницы у нас. Между тем дитя крылато, Вас приветствуя,
друзья, Втайне думает: когда-то Именинник буду я!

    К. А. Б***

    Что можем наскоро стихами молвить ей?

    Мне истина всего дороже. Подумать не успев, скажу: ты всех милей;

    Подумав, я скажу все то же.

    В АЛЬБОМ СОСНИЦКОЙ

    Вы съединить могли с холодностью сердечной

    Чудесный жар пленительных очей.

    Кто любит вас, тот очень глуп, конечно; Но кто не любит вас, тот
во сто раз глупей.

    БАКУНИНОЙ

    Напрасно воспевать мне ваши именины При всем усердии послушности
моей; Вы не милее в день святой Екатерины Затем, что никогда нельзя
быть вас милей.

    НА КОЛОСОВУ

    Все пленяет нас в Эсфири: Упоительная речь, Поступь важная в
порфире, Кудри черные до плеч, Голос нежный, взор любови, Набеленная
рука, Размалеванные брови И огромная нога!

    ЗАПИСКА К ЖУКОВСКОМУ

    Раевский, молоденец прежний, А там уже отважный сын, И Пушкин,
школьник неприлежный Парнасских девственниц-богинь, К тебе, Жуковский,
заезжали, Но к неописанной печали Поэта дома не нашли - И, увенчавшись
кипарисом, С французской повестью Борисом Домой уныло побрели. Какой
святой, какая сводня Сведет Жуковского со мной? Скажи - не будешь ли
сегодня С Карамзиным, с Карамзиной? - На всякий случай - ожидаю,
Тронися просьбою моей, Тебя зовет на чашку чаю Раевский - слава наших
дней.

    * * *

    За ужином объелся я, А Яков запер дверь оплошно - Так было мне,
мои друзья, И кюхельбекерно и тошно.

    1820

    ДОРИДЕ

    Я верю: я любим; для сердца нужно верить. Нет, милая моя не может
лицемерить; Все непритворно в ней: желаний томный жар, Стыдливость
робкая, харит бесценный дар, Нарядов и речей приятная небрежность, И
ласковых имен младенческая нежность.

    * * *

    Мне бой знаком - люблю я звук мечей: От первых лет поклонник
бранной славы, Люблю войны кровавые забавы, И смерти мысль мила душе
моей. Во цвете лет свободы верный воин, Перед собой кто смерти не
видал, Тот полного веселья не вкушал И милых жен лобзаний не достоин.

    ТЫ И Я

    Ты богат, я очень беден; Ты прозаик, я поэт; Ты румян, как маков
цвет, Я, как смерть, и тощ и бледен. Не имея в век забот, Ты живешь в
огромном доме; Я ж средь горя и хлопот Провожу дни на соломе. Ешь ты
сладко всякий день, Тянешь вина на свободе, И тебе нередко лень Нужный
долг отдать природе; Я же с черствого куска, От воды сырой и пресной
Сажен за сто с чердака За нуждой бегу известной. Окружен рабов толпой,
С грозным деспотизма взором, Афедрон ты жирный свой Подтираешь
коленкором; Я же грешную дыру Не балую детской модой И Хвостова
жесткой одой, Хоть и морщуся, да тру.

    ДОБРЫЙ СОВЕТ

    Давайте пить и веселиться, Давайте жизнию играть, Пусть чернь
слепая суетится, Не нам безумной подражать. Пусть наша ветреная
младость Потонет в неге и вине, Пусть изменяющая радость Нам улыбнется
хоть во сне. Когда же юность легким дымом Умчит веселья юных дней,
Тогда у старости отымем Все, что отымется у ней.

    ЮРЬЕВУ

    Любимец ветреных Лаис, Прелестный баловень Киприды - Умей сносить,
мой Адонис, Ее минутные обиды! Она дала красы младой Тебе в удел
очарованье, И черный ус, и взгляд живой, Любви улыбку и молчанье. С
тебя довольно, милый друг. Пускай, желаний пылких чуждый, Ты поцелуями
подруг Не наслаждаешься, что нужды? В чаду веселий городских, На
легких играх Терпсихоры К тебе красавиц молодых Летят задумчивые
взоры. Увы! язык любви немой, Сей вздох души красноречивый, Быть
должен сладок, милый мой, Беспечности самолюбивой. И счастлив ты своей
судьбой А я, повеса вечно праздный, Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте, Любви не ведая страданий, Я нравлюсь юной
красоте Бесстыдным бешенством желаний; С невольным пламенем ланит
Украдкой нимфа молодая, Сама себя не понимая, На фавна иногда глядит.

    * * *

    Увы! зачем она блистает Минутной, нежной красотой? Она приметно
увядает Во цвете юности живой... Увянет! Жизнью молодою Не долго
наслаждаться ей; Не долго радовать собою Счастливый круг семьи своей,
Беспечной, милой остротою Беседы наши оживлять И тихой, ясною душою
Страдальца душу услаждать... Спешу в волненье дум тяжелых, Сокрыв
уныние мое, Наслушаться речей веселых И наглядеться на нее; Смотрю на
все ее движенья, Внимаю каждый звук речей, - И миг единый разлученья
Ужасен для души моей.

    К ***

    Зачем безвременную скуку Зловещей думою питать, И неизбежную
разлуку В унынье робком ожидать? И так уж близок день страданья! Один,
в тиши пустых полей, Ты будешь звать воспоминанья Потерянных тобою
дней! Тогда изгнаньем и могилой, Несчастный! будешь ты готов Купить
хоть слово девы милой, Хоть легкий шум ее шагов.

    * * *

    Мне вас не жаль, года весны моей, Протекшие в мечтах любви
напрасной, - Мне вас не жаль, о таинства ночей, Воспетые цевницей
сладострастной:

    Мне вас не жаль, неверные друзья, Венки пиров и чаши круговые, -
Мне вас не жаль, изменницы младые, - Задумчивый, забав чуждаюсь я.

    Но где же вы, минуты умиленья, Младых надежд, сердечной тишины?
Где прежний жар и слезы вдохновенья?.. Придите вновь, года моей весны!

    * * *

    Погасло дневное светило; На море синее вечерний пал туман.

    Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

    Я вижу берег отдаленный, Земли полуденной волшебные края; С
волненьем и тоской туда стремлюся я,

    Воспоминаньем упоенный... И чувствую: в очах родились слезы вновь;

    Душа кипит и замирает; Мечта знакомая вокруг меня летает; Я
вспомнил прежних лет безумную любовь, И все, чем я страдал, и все, что
сердцу мило, Желаний и надежд томительный обман...

    Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным По грозной прихоти
обманчивых морей,

    Но только не к брегам печальным

    Туманной родины моей,

    Страны, где пламенем страстей

    Впервые чувства разгорались, Где музы нежные мне тайно улыбались,

    Где рано в бурях отцвела

    Моя потерянная младость, Где легкокрылая мне изменила радость И
сердце хладное страданью предала.

    Искатель новых впечатлений,

    Я вас бежал, отечески края;

    Я вас бежал, питомцы наслаждений, Минутной младости минутные
друзья; И вы, наперсницы порочных заблуждений, Которым без любви я
жертвовал собой, Покоем, славою, свободой и душой, И вы забыты мной,
изменницы младые, Подруги тайные моей весны златыя, И вы забыты
мной... Но прежних сердца ран, Глубоких ран любви, ничто не
излечило...

    Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый
океан...

    ДОЧЕРИ КАРАГЕОРГИЯ

    Гроза луны, свободы воин,

    Покрытый кровию святой, Чудесный твой отец, преступник и герой, И
ужаса людей, и славы был достоин.

    Тебя, младенца, он ласкал На пламенной груди рукой окровавленной;

    Твоей игрушкой был кинжал,

    Братоубийством изощренный... Как часто, возбудив свирепой мести
жар, Он, молча, над твоей невинной колыбелью Убийства нового обдумывал
удар - И лепет твой внимал, и не был чужд веселью... Таков был:
сумрачный, ужасный до конца. Но ты, прекрасная, ты бурный век отца
Смиренной жизнию пред небом искупила:

    С могилы грозной к небесам

    Она, как сладкий фимиам, Как чистая любви молитва, восходила.

    ЧЕРНАЯ ШАЛЬ

    Гляжу, как безумный, на черную шаль, И хладную душу терзает
печаль.

    Когда легковерен и молод я был, Младую гречанку я страстно любил;

    Прелестная дева ласкала меня, Но скоро я дожил до черного дня.

    Однажды я созвал веселых гостей; Ко мне постучался презренный
еврей;

    "С тобою пируют (шепнул он) друзья; Тебе ж изменила гречанка
твоя".

    Я дал ему злата и проклял его И верного позвал раба моего.

    Мы вышли; я мчался на быстром коне; И кроткая жалость молчала во
мне.

    Едва я завидел гречанки порог, Глаза потемнели, я весь изнемог...

    В покой отдаленный вхожу я один... Неверную деву лобзал армянин.

    Не взвидел я света; булат загремел... Прервать поцелуя злодей не
успел.

    Безглавое тело я долго топтал И молча на деву, бледнея, взирал.

    Я помню моленья... текущую кровь... Погибла гречанка, погибла
любовь!

    С главы ее мертвой сняв черную шаль, Отер я безмолвно кровавую
сталь.

    Мой раб, как настала вечерняя мгла, В дунайские волны их бросил
тела.

    С тех пор не целую прелестных очей, С тех пор я не знаю веселых
ночей.

    Гляжу, как безумный, на черную шаль, И хладную душу терзает
печаль.

    НЕРЕИДА

    Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду, На утренней заре я видел
Нереиду. Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть: Над ясной влагою
полубогиня грудь Младую, белую как лебедь, воздымала И пену из власов
струею выжимала.

    * * *

    Редеет облаков летучая гряда; Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины, И дремлющий залив, и черных скал
вершины; Люблю твой слабый свет в небесной вышине: Он думы разбудил,
уснувшие во мне. Я помню твой восход, знакомое светило, Над мирною
страной, где все для сердца мило, Где стройны тополы в долинах
вознеслись, Где дремлет нежный мирт и темный кипарис, И сладостно
шумят полуденные волны. Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень, Когда на хижины сходила ночи тень
- И дева юная во мгле тебя искала И именем своим подругам называла.

    К ПОРТРЕТУ ЧААДАЕВА

    Он вышней волею небес

    Рожден в оковах службы царской; Он в Риме был бы Брут, в Афинах
Периклес,

    А здесь он - офицер гусарской.

    К ПОРТРЕТУ ВЯЗЕМСКОГО

    Судьба свои дары явить желала в нем, В счастливом баловне соединив
ошибкой Богатство, знатный род - с возвышенным умом И простодушие с
язвительной улыбкой.

    НА АРАКЧЕЕВА

    Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель И Совета он
учитель, А царю он - друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума,
без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести,

    грошевой солдат.

    ЗАПИСКА К ЖУКОВСКОМУ

    Штабс-капитану, Гете, Грею, Томсону, Шиллеру привет! Им
поклониться честь имею, Но сердцем истинно жалею, Что никогда их дома
нет.

    * * *

    Аптеку позабудь ты для венков лавровых И не мори больных, но
усыпляй здоровых.

    * * *

    Когда б писать ты начал сдуру, Тогда б наверно ты пролез Сквозь
нашу тесную цензуру, Как внидишь в царствие небес.

    НА КАЧЕНОВСКОГО

    Хаврониос! ругатель закоснелый, Во тьме, в пыли, в презренье
поседелый, Уймись, дружок! к чему журнальный шум И пасквилей
томительная тупость? Затейник зол, с улыбкой скажет глупость. Невежда
глуп, зевая, скажет ум.

    * * *

    Как брань тебе не надоела? Расчет короток мой с тобой: Ну, так! я
празден, я без дела, А ты бездельник деловой.

    ЭПИГРАММА (НА ГР. Ф. И. ТОЛСТОГО)

    В жизни мрачной и презренной Был он долго погружен, Долго все
концы вселенной Осквернял развратом он. Но, исправясь понемногу, Он
загладил свой позор, И теперь он - слава богу - Только что картежный
вор.

    1821

    ЗЕМЛЯ И МОРЕ

    Когда по синеве морей Зефир скользит и тихо веет В ветрила гордых
кораблей И челны на волнах лелеет; Забот и дум слагая груз, Тогда
ленюсь я веселее - И забываю песни муз: Мне моря сладкий шум милее.
Когда же волны по брегам Ревут, кипят и пеной плещут, И гром гремит по
небесам, И молнии во мраке блещут, - Я удаляюсь от морей В
гостеприимные дубровы; Земля мне кажется верней, И жалок мне рыбак
суровый: Живет на утлом он челне, Игралище слепой пучины. А я в
надежной тишине Внимаю шум ручья долины.

    КРАСАВИЦА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

    Взгляни на милую, когда свое чело Она пред зеркалом цветами
окружает, Играет локоном - и верное стекло Улыбку, хитрый взор и
гордость отражает.

    МУЗА

    В младенчестве моем она меня любила И семиствольную цевницу мне
вручила. Она внимала мне с улыбкой - и слегка, По звонким скважинам
пустого тростника, Уже наигрывал я слабыми перстами И гимны важные,
внушенные богами, И песни мирные фригийских пастухов. С утра до вечера
в немой тени дубов Прилежно я внимал урокам девы тайной, И, радуя меня
наградою случайной, Откинув локоны от милого чела, Сама из рук моих
свирель она брала. Тростник был оживлен божественным дыханьем И сердце
наполнял святым очарованьем.

    * * *

    Я пережил свои желанья, Я разлюбил свои мечты; Остались мне одни
страданья, Плоды сердечной пустоты.

    Под бурями судьбы жестокой Увял цветущий мой венец - Живу
печальный, одинокой, И жду: придет ли мой конец?

    Так, поздним хладом пораженный, Как бури слышен зимний свист, Один
- на ветке обнаженной Трепещет запоздалый лист!..

    ВОЙНА

    Война! Подъяты наконец,

    Шумят знамена бранной чести!

    Увижу кровь, увижу праздник мести; Засвищет вкруг меня губительный
свинец.

    И сколько сильных впечатлений

    Для жаждущей души моей!

    Стремленье бурных ополчений,

    Тревоги стана, звук мечей,

    И в роковом огне сражений

    Паденье ратных и вождей!

    Предметы гордых песнопений

    Разбудят мой уснувший гений! - Все ново будет мне: простая сень
шатра,

    Огни врагов, их чуждое взыванье, Вечерний барабан, гром пушки,
визг ядра

    И смерти грозной ожиданье. Родишься ль ты во мне, слепая славы
страсть, Ты, жажда гибели, свирепый жар героев? Венок ли мне двойной
достанется на часть, Кончину ль темную судил мне жребий боев? И все
умрет со мной: надежды юных дней, Священный сердца жар, к высокому
стремленье, Воспоминание и брата и друзей, И мыслей творческих
напрасное волненье, И ты, и ты, любовь!.. Ужель ни бранный шум, Ни
ратные труды, ни ропот гордой славы, Ничто не заглушит моих привычных
дум?

    Я таю, жертва злой отравы: Покой бежит меня, нет власти над собой,
И тягостная лень душою овладела...

    Что ж медлит ужас боевой? Что ж битва первая еще не закипела?

    ДЕЛЬВИГУ

    Друг Дельвиг, мой парнасский брат, Твоей я прозой был утешен, Но
признаюсь, барон, я грешен: Стихам я больше был бы рад. Ты знаешь сам:
в минувши годы Я на брегу парнасских вод Любил марать поэмы, оды, И
даже зрел меня народ На кукольном театре моды. Бывало, что ни напишу,
Все для иных не Русью пахнет; Об чем цензуру ни прошу, Ото всего
Тимковский ахнет. Теперь едва, едва дышу! От воздержанья муза чахнет,
И редко, редко с ней грешу. К неверной славе я хладею; И по привычке
лишь одной Лениво волочусь за нею, Как муж за гордою женой. Я позабыл
ее обеты, Одна свобода мой кумир, Но все люблю, мои поэты, Счастливый
голос ваших лир. Так точно, позабыв сегодня Проказы младости своей,
Глядит с улыбкой ваша сводня На шашни молодых .

    ИЗ ПИСЬМА К ГНЕДИЧУ

    В стране, где Юлией венчанный И хитрым Августом изгнанный Овидий
мрачны дни влачил, Где элегическую лиру Глухому своему кумиру Он
малодушно посвятил, Далече северной столицы Забыл я вечный ваш туман,
И вольный глас моей цевницы Тревожит сонных молдаван. Все тот же я -
как был и прежде; С поклоном не хожу к невежде, С Орловым спорю, мало
пью, Октавию - в слепой надежде - Молебнов лести не пою. И дружбе
легкие посланья Пишу без строгого старанья. Ты, коему судьба дала И
смелый ум и дух высокой, И важным песням обрекла, Отраде жизни
одинокой; О ты, который воскресил Ахилла призрак величавый, Гомера
музу нам явил И смелую певицу славы От звонких уз освободил, - Твой
глас достиг уединенья, Где я сокрылся от гоненья Ханжи и гордого
глупца, И вновь он оживил певца, Как сладкий голос вдохновенья.
Избранник Феба! твой привет, Твои хвалы мне драгоценны; Для муз и
дружбы жив поэт. Его враги ему презренны - Он музу битвой площадной Не
унижает пред народом; И поучительной лозой Зоила хлещет - мимоходом.

    КИНЖАЛ

    Лемносский бог тебя сковал

    Для рук бессмертной Немезиды, Свободы тайный страж, карающий
кинжал, Последний судия позора и обиды.

    Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,

    Свершитель ты проклятий и надежд,

    Ты кроешься под сенью трона,

    Под блеском праздничных одежд.

    Как адский луч, как молния богов, Немое лезвие злодею в очи
блещет,

    И, озираясь, он трепещет,

    Среди своих пиров.

    Везде его найдет удар нежданный твой: На суше, на морях, во храме,
под шатрами,

    За потаенными замками,

    На ложе сна, в семье родной.

    Шумит под Кесарем заветный Рубикон, Державный Рим упал, главой
поник закон;

    Но Брут восстал вольнолюбивый: Ты Кесаря сразил - и, мертв,
объемлет он

    Помпея мрамор горделивый.

    Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:

    Презренный, мрачный и кровавый,

    Над трупом вольности безглавой

    Палач уродливый возник.

    Апостол гибели, усталому Аиду

    Перстом он жертвы назначал,

    Но вышний суд ему послал

    Тебя и деву Эвмениду.

    О юный праведник, избранник роковой,

    О Занд, твой век угас на плахе;

    Но добродетели святой

    Остался глас в казненном прахе.

    В твоей Германии ты вечной тенью стал,

    Грозя бедой преступной силе -

    И на торжественной могиле

    Горит без надписи кинжал.

    В. Л. ДАВЫДОВУ

    Меж тем как генерал Орлов - Обритый рекрут Гименея - Священной
страстью пламенея, Под меру подойти готов; Меж тем как ты, проказник
умный, Проводишь ночь в беседе шумной, И за бутылками аи Сидят
Раевские мои, Когда везде весна младая С улыбкой распустила грязь, И с
горя на брегах Дуная Бунтует наш безрукий князь... Тебя, Раевских и
Орлова, И память Каменки любя, - Хочу сказать тебе два слова Про
Кишинев и про себя.

    На этих днях, среди собора, Митрополит, седой обжора, Перед обедом
невзначай Велел жить долго всей России И с сыном птички и Марии Пошел
христосоваться в рай... Я стал умен, я лицемерю - Пощусь, молюсь и
твердо верю, Что бог простит мои грехи, Как государь мои стихи. Говеет
Инзов, и намедни Я променял парнасски бредни И лиру, грешный дар
судьбы, На часослов и на обедни, Да на сушеные грибы. Однако ж гордый
мой рассудок Мое раскаянье бранит, А мой ненабожный желудок @Помилуй,
братец, - говорит, - Еще когда бы кровь Христова Была хоть, например,
лафит... Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова, А то - подумай, как смешно!
- С водой молдавское вино@. Но я молюсь - и воздыхаю... Крещусь, не
внемлю сатане... А все невольно вспоминаю, Давыдов, о твоем вине...

    Вот эвхаристия другая, Когда и ты, и милый брат, Перед камином
надевая Демократический халат, Спасенья чашу наполняли Беспенной,
мерзлою струей И за здоровье тех и той До дна, до капли выпивали!.. Но
те в Неаполе шалят, А та едва ли там воскреснет... Народы тишины
хотят, И долго их ярем не треснет. Ужель надежды луч исчез? Но нет! -
мы счастьем насладимся, Кровавой чаши причастимся - И я скажу: Христос
воскрес.

    ДЕВА

    Я говорил тебе: страшися девы милой! Я знал, она сердца влечет
невольной силой. Неосторожный друг! я знал, нельзя при ней Иную
замечать, иных искать очей. Надежду потеряв, забыв измены сладость,
Пылает близ нее задумчивая младость; Любимцы счастия, наперсники
судьбы Смиренно ей несут влюбленные мольбы; Но дева гордая их чувства
ненавидит И, очи опустив, не внемлет и не видит.

    КАТЕНИНУ

    Кто мне пришлет ее портрет, Черты волшебницы прекрасной? Талантов
обожатель страстный, Я прежде был ее поэт. С досады, может быть,
неправой, Когда одна в дыму кадил Красавица блистала славой. Я свистом
гимны заглушил. Погибни злобы миг единый, Погибни лиры ложный звук:
Она виновна, милый друг, Пред Селименой и Моиной. Так легкомысленной
душой, О боги! смертный вас поносит; Но вскоре трепетной рукой Вам
жертвы новые приносит.

    ЧААДАЕВУ

    В стране, где я забыл тревоги прежних лет, Где прах Овидиев
пустынный мой сосед, Где слава для меня предмет заботы малой, Тебя
недостает душе моей усталой. Врагу стеснительных условий и оков, Не
трудно было мне отвыкнуть от пиров, Где праздный ум блестит, тогда как
сердце дремлет, И правду пылкую приличий хлад объемлет. Оставя шумный
круг безумцев молодых, В изгнании моем я не жалел об них; Вздохнув,
оставил я другие заблужденья, Врагов моих предал проклятию забвенья,
И, сети разорвав, где бился я в плену, Для сердца новую вкушаю тишину.
В уединении мой своенравный гений Познал и тихий труд, и жажду
размышлений. Владею днем моим; с порядком дружен ум; Учусь удерживать
вниманье долгих дум; Ищу вознаградить в объятиях свободы Мятежной
младостью утраченные годы И в просвещении стать с веком наравне.
Богини мира, вновь явились музы мне И независимым досугам улыбнулись;
Цевницы брошенной уста мои коснулись; Старинный звук меня обрадовал -
и вновь Пою мои мечты, природу и любовь, И дружбу верную, и милые
предметы, Пленявшие меня в младенческие леты, В те дни, когда, еще не
знаемый никем, Не зная ни забот, ни цели, ни систем, Я пеньем оглашал
приют забав и лени И царскосельские хранительные сени.

    Но дружбы нет со мной. Печальный, вижу я Лазурь чужих небес,
полдневные края; Ни музы, ни труды, ни радости досуга - Ничто не
заменит единственного друга. Ты был целителем моих душевных сил; О
неизменный друг, тебе я посвятил И краткий век, уже испытанный
судьбою, И чувства - может быть спасенные тобою! Ты сердце знал мое во
цвете юных дней; Ты видел, как потом в волнении страстей Я тайно
изнывал, страдалец утомленный; В минуту гибели над бездной потаенной
Ты поддержал меня недремлющей рукой; Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим взором, Ты оживлял ее советом иль
укором; Твой жар воспламенял к высокому любовь; Терпенье смелое во мне
рождалось вновь; Уж голос клеветы не мог меня обидеть, Умел я
презирать, умея ненавидеть. Что нужды было мне в торжественном суде
Холопа знатного, невежды при звезде, Или философа, который в прежни
лета Развратом изумил четыре части света, Но, просветив себя, загладил
свой позор: Отвыкнул от вина и стал картежный вор? Оратор Лужников,
никем не замечаем, Мне мало досаждал своим безвредным лаем. Мне ль
было сетовать о толках шалунов, О лепетанье дам, зоилов и глупцов И
сплетней разбирать игривую затею, Когда гордиться мог я дружбою твоею?
Благодарю богов: прешел я мрачный путь; Печали ранние мою теснили
грудь; К печалям я привык, расчелся я с судьбою И жизнь перенесу
стоической душою.

    Одно желание: останься ты со мной! Небес я не томил молитвою
другой. О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки? Когда соединим
слова любви и руки? Когда услышу я сердечный твой привет?.. Как обниму
тебя! Увижу кабинет, Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель И
ветреной толпы бесстрастный наблюдатель. Приду, приду я вновь, мой
милый домосед, С тобою вспоминать беседы прежних лет, Младые вечера,
пророческие споры, Знакомых мертвецов живые разговоры; Поспорим,
перечтем, посудим, побраним, Вольнолюбивые надежды оживим, И счастлив
буду я; но только, ради бога, Гони ты Шепинга от нашего порога.

    * * *

    Кто видел край, где роскошью природы Оживлены дубравы и луга, Где
весело шумят и блещут воды И мирные ласкают берега, Где на холмы под
лавровые своды Не смеют лечь угрюмые снега? Скажите мне: кто видел
край прелестный, Где я любил, изгнанник неизвестный?

    Златой предел! любимый край Эльвины, К тебе летят желания мои! Я
помню скал прибрежные стремнины, Я помню вод веселые струи, И тень, и
шум, и красные долины, Где в тишине простых татар семьи Среди забот и
с дружбою взаимной Под кровлею живут гостеприимной.

    Все живо там, все там очей отрада, Сады татар, селенья, города;
Отражена волнами скал громада, В морской дали теряются суда, Янтарь
висит на лозах винограда; В лугах шумят бродящие стада... И зрит
пловец - могила Митридата Озарена сиянием заката.

    И там, где мирт шумит над падшей урной, Увижу ль вновь сквозь
темные леса И своды скал, и моря блеск лазурный, И ясные, как радость,
небеса? Утихнет ли волненье жизни бурной? Минувших лет воскреснет ли
краса? Приду ли вновь под сладостные тени Душой уснуть на лоне мирной
лени?

    ДИОНЕЯ

    Хромид в тебя влюблен; он молод, и не раз Украдкою вдвоем мы
замечали вас; Ты слушаешь его, в безмолвии краснея; Твой взор
потупленный желанием горит,

    И долго после, Дионея, Улыбку нежную лицо твое хранит.

    * * *

    Вот муза, резвая болтунья, Которую ты столь любил. Раскаялась моя
шалунья, Придворный тон ее пленил; Ее всевышний осенил Своей небесной
благодатью - Она духовному занятью Опасной жертвует игрой. Не
удивляйся, милый мой, Ее израильскому платью, - Прости ей прежние
грехи И под заветною печатью Прими опасные стихи.

    ГЕНЕРАЛУ ПУЩИНУ

    В дыму, в крови, сквозь тучи стрел

    Теперь твоя дорога; Но ты предвидишь свой удел,

    Грядущий наш Квирога! И скоро, скоро смолкнет брань

    Средь рабского народа, Ты молоток возьмешь во длань

    И воззовешь: свобода! Хвалю тебя, о верный брат!

    О каменщик почтенный! О Кишинев, о темный град!

    Ликуй, им просвещенный!

    * * *

    Умолкну скоро я!... Но если в день печали Задумчивой игрой мне
струны отвечали; Но если юноши, внимая молча мне, Дивились долгому
любви моей мученью; Но если ты сама, предавшись умиленью, Печальные
стихи твердила в тишине И сердца моего язык любила страстный... Но
если я любим... позволь, о милый друг, Позволь одушевить прощальный
лиры звук Заветным именем любовницы прекрасной!.. Когда меня навек
обымет смертный сон, Над урною моей промолви с умиленьем: Он мною был
любим, он мне был одолжен И песен и любви последним вдохновеньем.

    * * *

    Мой друг, забыты мной следы минувших лет И младости моей мятежное
теченье. Не спрашивай меня о том, чего уж нет, Что было мне дано в
печаль и в наслажденье,

    Что я любил, что изменило мне. Пускай я радости вкушаю не вполне;
Но ты, невинная! ты рождена для счастья. Беспечно верь ему, летучий
миг лови: Душа твоя жива для дружбы, для любви,

    Для поцелуев сладострастья; Душа твоя чиста; унынье чуждо ей;
Светла, как ясный день, младенческая совесть. К чему тебе внимать
безумства и страстей

    Незанимательную повесть? Она твой тихий ум невольно возмутит; Ты
слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься; Доверчивой души
беспечность улетит, И ты моей любви... быть может, ужаснешься. Быть
может, навсегда... Нет, милая моя, Лишиться я боюсь последних
наслаждений. Не требуй от меня опасных откровений: Сегодня я люблю,
сегодня счастлив я.

    ГРОБ ЮНОШИ

    . . . . . . . Сокрылся он, Любви, забав питомец нежный; Кругом его
глубокий сон И хлад могилы безмятежной...

    Любил он игры наших дев, Когда весной в тени дерев Они кружились
на свободе; Но нынче в резвом хороводе Не слышен уж его припев.

    Давно ли старцы любовались Его веселостью живой, Полупечально
улыбались И говорили меж собой:

    Но старцы живы, А он увял во цвете лет, И без него друзья пируют,
Других уж полюбить успев; Уж редко, редко именуют Его в беседе юных
дев. Из милых жен, его любивших, Одна, быть может, слезы льет И память
радостей почивших Привычной думою зовет... К чему?..

    Над ясными водами Гробницы мирною семьей Под наклоненными крестами
Таятся в роще вековой. Там, на краю большой дороги, Где липа старая
шумит, Забыв сердечные тревоги, Наш бедный юноша лежит...

    Напрасно блещет луч денницы, Иль ходит месяц средь небес, И вкруг
бесчувственной гробницы Ручей журчит и шепчет лес; Напрасно утром за
малиной К ручью красавица с корзиной Идет и в холод ключевой Пугливо
ногу опускает: Ничто его не вызывает Из мирной сени гробовой...

    НАПОЛЕОН

    Чудесный жребий совершился: Угас великий человек. В неволе мрачной
закатился Наполеона грозный век. Исчез властитель осужденный, Могучий
баловень побед, И для изгнанника вселенной Уже потомство настает.

    О ты, чьей памятью кровавой Мир долго, долго будет полн, Приосенен
твоею славой, Почий среди пустынных волн... Великолепная могила! Над
урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила И луч бессмертия
горит.

    Давно ль орлы твои летали Над обесславленной землей? Давно ли
царства упадали При громах силы роковой; Послушны воле своенравной,
Бедой шумели знамена, И налагал ярем державный Ты на земные племена?

    Когда надеждой озаренный От рабства пробудился мир, И галл
десницей разъяренной Низвергнул ветхий свой кумир; Когда на площади
мятежной Во прахе царский труп лежал, И день великий, неизбежный -
Свободы яркий день вставал, -

    Тогда в волненье бурь народных Предвидя чудный свой удел, В его
надеждах благородных Ты человечество презрел. В свое погибельное
счастье Ты дерзкой веровал душой, Тебя пленяло самовластье
Разочарованной красой.

    И обновленного народа Ты буйность юную смирил, Новорожденная
свобода, Вдруг онемев, лишилась сил; Среди рабов до упоенья Ты жажду
власти утолил, Помчал к боям их ополченья, Их цепи лаврами обвил.

    И Франция, добыча славы, Плененный устремила взор, Забыв надежды
величавы, На свой блистательный позор. Ты вел мечи на пир обильный;
Все пало с шумом пред тобой: Европа гибла - сон могильный Носился над
ее главой.

    И се, в величии постыдном Ступил на грудь ее колосс. Тильзит!..
(при звуке сем обидном Теперь не побледнеет росс) - Тильзит надменного
героя Последней славою венчал, Но скучный мир, но хлад покоя
Счастливца душу волновал.

    Надменный! кто тебя подвигнул? Кто обуял твой дивный ум? Как
сердца русских не постигнул Ты с высоты отважных дум? Великодушного
пожара Не предузнав, уж ты мечтал, Что мира вновь мы ждем, как дара;
Но поздно русских разгадал...

    Россия, бранная царица, Воспомни древние права! Померкни, солнце
Австерлица! Пылай, великая Москва! Настали времена другие, Исчезни,
краткий наш позор! Благослови Москву, Россия! Война по гроб - наш
договор!

    Оцепенелыми руками Схватив железный свой венец, Он бездну видит
пред очами, Он гибнет, гибнет наконец. Бежат Европы ополченья!
Окровавленные снега Провозгласили их паденье, И тает с ними след
врага.

    И все, как буря, закипело; Европа свой расторгла плен; Во след
тирану полетело, Как гром, проклятие племен. И длань народной Немезиды
Подъяту видит великан: И до последней все обиды Отплачены тебе, тиран!

    Искуплены его стяжанья И зло воинственных чудес Тоскою душного
изгнанья Под сенью чуждою небес. И знойный остров заточенья Полнощный
парус посетит, И путник слово примиренья На оном камне начертит,

    Где, устремив на волны очи, Изгнанник помнил звук мечей, И
льдистый ужас полуночи, И небо Франции своей; Где иногда, в своей
пустыне Забыв войну, потомство, трон, Один, один о милом сыне В унынье
горьком думал он.

    Да будет омрачен позором Тот малодушный, кто в сей день Безумным
возмутит укором Его развенчанную тень! Хвала! он русскому народу
Высокий жребий указал И миру вечную свободу Из мрака ссылки завещал.

    * * *

    Гречанка верная! не плачь, - он пал героем,

    Свинец врага в его вонзился грудь. Не плачь - не ты ль ему сама
пред первым боем

    Назначила кровавый чести путь? Тогда, тяжелую предчувствуя
разлуку, Супруг тебе простер торжественную руку, Младенца своего в
слезах благословил, Но знамя черное свободой восшумело. Как
Аристогитон, он миртом меч обвил, Он в сечу ринулся - и, падши,
совершил

    Великое, святое дело.

    К ОВИДИЮ

    Овидий, я живу близ тихих берегов, Которым изгнанных отеческих
богов Ты некогда принес и пепел свой оставил. Твой безотрадный плач
места сии прославил; И лиры нежный глас еще не онемел; Еще твоей
молвой наполнен сей предел. Ты живо впечатлел в моем воображенье
Пустыню мрачную, поэта заточенье, Туманный свод небес, обычные снега И
краткой теплотой согретые луга. Как часто, увлечен унылых струн игрою,
Я сердцем следовал, Овидий, за тобою! Я видел твой корабль игралищем
валов И якорь, верженный близ диких берегов, Где ждет певца любви
жестокая награда. Там нивы без теней, холмы без винограда; Рожденные в
снегах для ужасов войны, Там хладной Скифии свирепые сыны, За Истром
утаясь, добычи ожидают И селам каждый миг набегом угрожают. Преграды
нет для них: в волнах они плывут И по льду звучному бестрепетно идут.
Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!), Ты, с юных лет
презрев волненье жизни ратной, Привыкнув розами венчать свои власы И в
неге провождать беспечные часы, Ты будешь принужден взложить и шлем
тяжелый, И грозный меч хранить близ лиры оробелой. Ни дочерь, ни жена,
ни верный сонм друзей, Ни музы, легкие подруги прежних дней,
Изгнанного певца не усладят печали. Напрасно грации стихи твои
венчали, Напрасно юноши их помнят наизусть: Ни слава, ни лета, ни
жалобы, ни грусть, Ни песни робкие Октавия не тронут; Дни старости
твоей в забвении потонут. Златой Италии роскошный гражданин, В отчизне
варваров безвестен и один, Ты звуков родины вокруг себя не слышишь; Ты
в тяжкой горести далекой дружбе пишешь: ный, Приближьте хоть мой гроб
к Италии прекрасной!> Чье сердце хладное, презревшее харит, Твое
уныние и слезы укорит? Кто в грубой гордости прочтет без умиленья Сии
элегии, последние творенья, Где ты свой тщетный стон потомству
передал?

    Суровый славянин, я слез не проливал, Но понимаю их; изгнанник
самовольный, И светом, и собой, и жизнью недовольный, С душой
задумчивой, я ныне посетил Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья, Я повторил твои, Овидий,
песнопенья И их печальные картины поверял; Но взор обманутым мечтаньям
изменял. Изгнание твое пленяло втайне очи, Привыкшие к снегам угрюмой
полуночи. Здесь долго светится небесная лазурь; Здесь кратко царствует
жестокость зимних бурь. На скифских берегах переселенец новый, Сын
юга, виноград блистает пурпуровый. Уж пасмурный декабрь на русские
луга Слоями расстилал пушистые снега; Зима дышала там - а с вешней
теплотою Здесь солнце ясное катилось надо мною; Младою зеленью пестрел
увядший луг; Свободные поля взрывал уж ранний плуг; Чуть веял ветерок,
под вечер холодея; Едва прозрачный лед, над озером тускнея, Кристаллом
покрывал недвижные струи. Я вспомнил опыты несмелые твои, Сей день,
замеченный крылатым вдохновеньем, Когда ты в первый раз вверял с
недоуменьем Шаги свои волнам, окованным зимой... И по льду новому,
казалось, предо мной Скользила тень твоя, и жалобные звуки Неслися
издали, как томный стон разлуки.

    Утешься; не увял Овидиев венец! Увы, среди толпы затерянный певец,
Безвестен буду я для новых поколений, И, жертва темная, умрет мой
слабый гений С печальной жизнию, с минутною молвой... Но если, обо мне
потомок поздний мой Узнав, придет искать в стране сей отдаленной Близ
праха славного мой след уединенный - Брегов забвения оставя хладну
сень, К нему слетит моя признательная тень, И будет мило мне его
воспоминанье. Да сохранится же заветное преданье: Как ты, враждующей
покорствуя судьбе, Не славой - участью я равен был тебе. Здесь, лирой
северной пустыни оглашая, Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал, И ни единый друг мне в мире не
внимал; Но чуждые холмы, поля и рощи сонны, И музы мирные мне были
благосклонны.

    ПРИМЕТЫ

    Старайся наблюдать различные приметы: Пастух и земледел в
младенческие леты, Взглянув на небеса, на западную тень, Умеют уж
предречь и ветр, и ясный день, И майские дожди, младых полей отраду, И
мразов ранний хлад, опасный винограду. Так, если лебеди, на лоне тихих
вод Плескаясь вечером, окличут твой приход, Иль солнце яркое зайдет в
печальны тучи, Знай: завтра сонных дев разбудит дождь ревучий Иль
бьющий в окны град - а ранний селянин, Готовясь уж косить высокой злак
долин, Услыша бури шум, не выйдет на работу И погрузится вновь в
ленивую дремоту.

    КОКЕТКЕ

    И вы поверить мне могли, Как простодушная Аньеса? В каком романе
вы нашли, Чтоб умер от любви повеса? Послушайте: вам тридцать лет, Да,
тридцать лет - не многим боле. Мне за двадцать; я видел свет, Кружился
долго в нем на воле; Уж клятвы, слезы мне смешны; Проказы утомить
успели; Вам также с вашей стороны Измены, верно, надоели; Остепенясь,
мы охладели, Некстати нам учиться вновь. Мы знаем: вечная любовь Живет
едва ли три недели. С начала были мы друзья, Но скука, случай, муж
ревнивый... Безумным притворился я, И притворились вы стыдливой, Мы
поклялись... потом... увы! Потом забыли клятву нашу; Клеона полюбили
вы, А я наперсницу Наташу. Мы разошлись; до этих пор Все хорошо,
благопристойно, Могли б мы жить без дальних ссор Опять и дружно и
спокойно; Но нет! сегодня поутру Вы вдруг в трагическом жару Седую
воскресили древность - Вы проповедуете вновь Покойных рыцарей любовь,
Учтивый жар, и грусть, и ревность. Помилуйте - нет, право нет. Я не
дитя, хоть и поэт. Когда мы клонимся к закату, Оставим юный пыл
страстей - Вы старшей дочери своей, Я своему меньшому брату: Им можно
с жизнию шалить И слезы впредь себе готовить; Еще пристало им любить,
А нам уже пора злословить.

    ПРИЯТЕЛЮ

    Не притворяйся, милый друг, Соперник мой широкоплечий! Тебе не
страшен лиры звук, Ни элегические речи. Дай руку мне: ты не ревнив, Я
слишком ветрен и ленив, Твоя красавица не дура; Я вижу все и не
сержусь: Она прелестная Лаура, Да я в Петрарки не гожусь.

    АЛЕКСЕЕВУ

    Мой милый, как несправедливы Твои ревнивые мечты: Я позабыл любви
призывы И плен опасной красоты; Свободы друг миролюбивый, В толпе
красавиц молодых, Я, равнодушный и ленивый, Своих богов не вижу в них.
Их томный взор, приветный лепет Уже не властны надо мной. Забыло
сердце нежный трепет И пламя юности живой. Теперь уж мне влюбиться
трудно, Вздыхать неловко и смешно, Надежде верить безрассудно, Мужей
обманывать грешно. Прошел веселый жизни праздник. Как мой задумчивый
проказник, Как Баратынский, я твержу:

    И ничего не нахожу. Оставя счастья призрак ложный, Без упоительных
страстей, Я стал наперсник осторожный Моих неопытных друзей. Когда
любовник исступленный, Тоскуя, плачет предо мной И для красавицы
надменной Клянется жертвовать собой; Когда в жару своих желаний С
восторгом изъясняет он Неясных, темных ожиданий Обманчивый, но сладкий
сон И, крепко руку сжав у друга, Клянет ревнивого супруга, Или
докучливую мать, - Его безумным увереньям И поминутным повтореньям
Люблю с участием внимать; Я льщу слепой его надежде, Я молод юностью
чужой И говорю: так было прежде Во время оно и со мной.

    * * *

    В твою светлицу, друг мой нежный, Я прихожу в последний раз. Любви
счастливой, безмятежной Делю с тобой последний час. Вперед одна в
надежде томной Не жди меня средь ночи темной, До первых утренних лучей

    Не жги свечей.

    ДЕСЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ

    Добра чужого не желать Ты, боже, мне повелеваешь; Но меру сил моих
ты знаешь - Мне ль нежным чувством управлять? Обидеть друга не желаю,
И не хочу его села, Не нужно мне его вола, На все спокойно я взираю:
Ни дом его, ни скот, ни раб, Не лестна мне вся благостыня. Но ежели
его рабыня, Прелестна... Господи! я слаб! И ежели его подруга Мила,
как ангел во плоти, - О боже праведный! прости Мне зависть ко
блаженству друга. Кто сердцем мог повелевать? Кто раб усилий
бесполезных? Как можно не любить любезных? Как райских благ не
пожелать? Смотрю, томлюся и вздыхаю, Но строгий долг умею чтить,
Страшусь желаньям сердца льстить, Молчу... и втайне я страдаю.

    * * *

    Князь Г. со мною не знаком.

    Я не видал такой негодной смеси;

    Составлен он из подлости и спеси,

    Но подлости побольше спеси в нем.

    В сраженьи трус, в трактире он бурлак, В передней он подлец, в
гостиной он дурак.

    ХРИСТОС ВОСКРЕС

    Христос воскрес, моя Реввека! Сегодня следуя душой Закону
бога-человека, С тобой целуюсь, ангел мой. А завтра к вере Моисея За
поцелуй я, не робея, Готов, еврейка, приступить - И даже то тебе
вручить, Чем можно верного еврея От православных отличить.

    * * *

    "Хоть, впрочем, он поэт изрядный, Эмилий человек пустой". - "Да ты
чем полон, шут нарядный? А, понимаю: сам собой; Ты полон дряни, милый
мой!"

    ЭПИГРАММА

    Лечись - иль быть тебе Панглосом, Ты жертва вредной красоты - И
то-то, братец, будешь с носом, Когда без носа будешь ты.

    * * *

    Тадарашка в вас влюблен,

    И для ваших ножек, Говорят, заводит он

    Род каких-то дрожек. Нам приходит не легко;

    Как неосторожно! Ох! на дрожках далеко

    Вам уехать можно.

    НА КАЧЕНОВСКОГО

    Клеветник без дарованья, Палок ищет он чутьем, А дневного
пропитанья Ежемесячным враньем.

    1822

    БАРАТЫНСКОМУ. ИЗ БЕССАРАБИИ.

    Сия пустынная страна Священна для души поэта: Она Державиным
воспета И славой русскою полна. Еще доныне тень Назона Дунайских ищет
берегов; Она летит на сладкий зов Питомцев Муз и Аполлона, И с нею
часто при луне Брожу вдоль берега крутого; Но, друг, обнять милее мне
В тебе Овидия живого.

    ДРУЗЬЯМ

    Вчера был день разлуки шумной, Вчера был Вакха буйный пир, При
кликах юности безумной, При громе чаш, при звуке лир.

    Так! Музы вас благословили, Венками свыше осеня, Когда вы, други,
отличили Почетной чашею меня.

    Честолюбивой позолотой Не ослепляя наших глаз, Она не суетной
работой, Не резьбою пленяла нас;

    Но тем одним лишь отличалась, Что, жажду скифскую поя, Бутылка
полная вливалась В ее широкие края.

    Я пил - и думою сердечной Во дни минувшие летал И горе жизни
скоротечной, И сны любви воспоминал;

    Меня смешила их измена: И скорбь исчезла предо мной, Как исчезает
в чашах пена Под зашипевшею струей.

    ПЕСНЬ О ВЕЩЕМ ОЛЕГЕ

    Как ныне сбирается вещий Олег

    Отмстить неразумным хозарам, Их селы и нивы за буйный набег

    Обрек он мечам и пожарам; С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.

    Из темного леса навстречу ему

    Идет вдохновенный кудесник, Покорный Перуну старик одному,

    Заветов грядущего вестник, В мольбах и гаданьях проведший весь
век. И к мудрому старцу подъехал Олег.

    "Скажи мне, кудесник, любимец богов,

    Что сбудется в жизни со мною? И скоро ль, на радость
соседей-врагов,

    Могильной засыплюсь землею? Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня".

    "Волхвы не боятся могучих владык,

    А княжеский дар им не нужен; Правдив и свободен их вещий язык

    И с волей небесною дружен. Грядущие годы таятся во мгле; Но вижу
твой жребий на светлом челе.

    Запомни же ныне ты слово мое:

    Воителю слава - отрада; Победой прославлено имя твое;

    Твой щит на вратах Цареграда; И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.

    И синего моря обманчивый вал

    В часы роковой непогоды, И пращ, и стрела, и лукавый кинжал

    Щадят победителя годы... Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.

    Твой конь не боится опасных трудов;

    Он, чуя господскую волю, То смирный стоит под стрелами врагов,

    То мчится по бранному полю. И холод и сеча ему ничего... Но
примешь ты смерть от коня своего".

    Олег усмехнулся - однако чело

    И взор омрачилися думой. В молчаньи, рукой опершись на седло,

    С коня он слезает, угрюмый; И верного друга прощальной рукой И
гладит и треплет по шее крутой.

    "Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,

    Расстаться настало нам время; Теперь отдыхай! уж не ступит нога

    В твое позлащенное стремя. Прощай, утешайся - да помни меня. Вы,
отроки-други, возьмите коня,

    Покройте попоной, мохнатым ковром;

    В мой луг под уздцы отведите; Купайте; кормите отборным зерном;

    Водой ключевою поите". И отроки тотчас с конем отошли, А князю
другого коня подвели.

    Пирует с дружиною вещий Олег

    При звоне веселом стакана. И кудри их белы, как утренний снег

    Над славной главою кургана... Они поминают минувшие дни И битвы,
где вместе рубились они...

    "А где мой товарищ? - промолвил Олег, -

    Скажите, где конь мой ретивый? Здоров ли? все так же ль легок его
бег?

    Все тот же ль он бурный, игривый?" И внемлет ответу: на холме
крутом Давно уж почил непробудным он сном.

    Могучий Олег головою поник

    И думает: "Что же гаданье? Кудесник, ты лживый, безумный старик!

    Презреть бы твое предсказанье! Мой конь и доныне носил бы меня". И
хочет увидеть он кости коня.

    Вот едет могучий Олег со двора,

    С ним Игорь и старые гости, И видят - на холме, у брега Днепра,

    Лежат благородные кости; Их моют дожди, засыпает их пыль, И ветер
волнует над ними ковыль.

    Князь тихо на череп коня наступил

    И молвил: "Спи, друг одинокой! Твой старый хозяин тебя пережил:

    На тризне, уже недалекой, Не ты под секирой ковыль обагришь И
жаркою кровью мой прах напоишь!

    Так вот где таилась погибель моя!

    Мне смертию кость угрожала!" Из мертвой главы гробовая змия,

    Шипя, между тем выползала; Как черная лента, вкруг ног обвилась, И
вскрикнул внезапно ужаленный князь.

    Ковши круговые, запенясь, шипят

    На тризне плачевной Олега; Князь Игорь и Ольга на холме сидят;

    Дружина пирует у брега; Бойцы поминают минувшие дни И битвы, где
вместе рубились они.

    * * *

    Люблю ваш сумрак неизвестный И ваши тайные цветы, О вы, поэзии
прелестной Благословенные мечты! Вы нас уверили, поэты, Что тени
легкою толпой От берегов холодной Леты Слетаются на брег земной И
невидимо навещают Места, где было все милей, И в сновиденьях утешают
Сердца покинутых друзей; Они, бессмертие вкушая, Их поджидают в
Элизей, Как ждет на пир семья родная Своих замедливших гостей...

    Но, может быть, мечты пустые - Быть может, с ризой гробовой Все
чувства брошу я земные, И чужд мне будет мир земной; Быть может, там,
где все блистает Нетленной славой и красой, Где чистый пламень
пожирает Несовершенство бытия, Минутных жизни впечатлений Не сохранит
душа моя, Не буду ведать сожалений, Тоску любви забуду я?..

    ГРЕЧАНКЕ

    Ты рождена воспламенять Воображение поэтов, Его тревожить и
пленять Любезной живостью приветов, Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей И этой ножкою нескромной... Ты рождена для
неги томной, Для упоения страстей. Скажи - когда певец Леилы В мечтах
небесных рисовал Свой неизменный идеал, Уж не тебя ль изображал Поэт
мучительный и милый? Быть может, в дальной стороне, Под небом Греции
священной, Тебя страдалец вдохновенный Узнал, иль видел, как во сне, И
скрылся образ незабвенный В его сердечной глубине? Быть может, лирою
счастливой Тебя волшебник искушал; Невольный трепет возникал В твоей
груди самолюбивой, И ты, склонясь к его плечу... Нет, нет, мой друг,
мечты ревнивой Питать я пламя не хочу; Мне долго счастье чуждо было,
Мне ново наслаждаться им, И, тайной грустию томим, Боюсь: неверно все,
что мило.

    ИЗ ПИСЬМА К Я. Н. ТОЛСТОМУ

    Горишь ли ты, лампада наша, Подруга бдений и пиров? Кипишь ли ты,
златая чаша, В руках веселых остряков? Все те же ль вы, друзья
веселья, Друзья Киприды и стихов? Часы любви, часы похмелья По
прежнему ль летят на зов Свободы, лени и безделья? В изгнаньи скучном,
каждый час Горя завистливым желаньем, Я к вам лечу воспоминаньем,
Воображаю, вижу вас: Вот он, приют гостеприимный, Приют любви и
вольных муз, Где с ними клятвою взаимной Скрепили вечный мы союз, Где
дружбы знали мы блаженство, Где в колпаке за круглый стол Садилось
милое равенство, Где своенравный произвол Менял бутылки, разговоры,
Рассказы, песни шалуна; И разгорались наши споры От искр, и шуток, и
вина. Вновь слышу, верные поэты, Ваш очарованный язык... Налейте мне
вина кометы, Желай мне здравия, калмык!

    ПОСЛАНИЕ ЦЕНЗОРУ

    Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой, Сегодня рассуждать
задумал я с тобой. Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
Цензуру поносить хулой неосторожной; Что нужно Лондону, то рано для
Москвы. У нас писатели, я знаю, каковы; Их мыслей не теснит цензурная
расправа, И чистая душа перед тобою права.

    Во-первых, искренно я признаюсь тебе, Нередко о твоей жалею я
судьбе: Людской бессмыслицы присяжный толкователь, Хвостова, Буниной
единственный читатель, Ты вечно разбирать обязан за грехи То прозу
глупую, то глупые стихи. Российских авторов нелегкое встревожит: Кто
английской роман с французского преложит, Тот оду сочинит, потея да
кряхтя, Другой трагедию напишет нам шутя - До них нам дела нет; а ты
читай, бесися, Зевай, сто раз засни - а после подпишися.

    Так, цензор мученик; порой захочет он Ум чтеньем освежить; Руссо,
Вольтер, Бюфон, Державин, Карамзин манят его желанье, А должен
посвятить бесплодное вниманье На бредни новые какого-то враля,
Которому досуг петь рощи да поля, Да связь утратя в них, ищи ее с
начала, Или вымарывай из тощего журнала Насмешки грубые и площадную
брань, Учтивых остряков затейливую дань.

    Но цензор гражданин, и сан его священный: Он должен ум иметь
прямой и просвещенный; Он сердцем почитать привык алтарь и трон; Но
мнений не теснит и разум терпит он. Блюститель тишины, приличия и
нравов, Не преступает сам начертанных уставов, Закону преданный,
отечество любя, Принять ответственность умеет на себя; Полезной истине
пути не заграждает, Живой поэзии резвиться не мешает. Он друг
писателю, пред знатью не труслив, Благоразумен, тверд, свободен,
справедлив.

    А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами? Где должно б
умствовать, ты хлопаешь глазами; Не понимая нас, мараешь и дерешь; Ты
черным белое по прихоти зовешь; Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом. Решил, а там поди, хоть на тебя
проси. Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси, Благодаря тебя, не
видим книг доселе? И если говорить задумают о деле, То, славу русскую
и здравый ум любя, Сам государь велит печатать без тебя. Остались нам
стихи: поэмы, триолеты, Баллады, басенки, элегии, куплеты, Досугов и
любви невинные мечты, Воображения минутные цветы. О варвар! кто из
нас, владельцев русской лиры, Не проклинал твоей губительной секиры?
Докучным евнухом ты бродишь между муз; Ни чувства пылкие, ни блеск
ума, ни вкус, Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный - Ничто
не трогает души твоей холодной. На все кидаешь ты косой, неверный
взгляд. Подозревая все, во всем ты видишь яд. Оставь, пожалуй, труд,
нимало не похвальный: Парнас не монастырь и не гарем печальный, И
право никогда искусный коновал Излишней пылкости Пегаса не лишал. Чего
боишься ты? поверь мне, чьи забавы - Осмеивать закон, правительство
иль нравы, Тот не подвергнется взысканью твоему; Тот не знаком тебе,
мы знаем почему - И рукопись его, не погибая в Лете, Без подписи твоей
разгуливает в свете. Барков шутливых од тебе не посылал, Радищев,
рабства враг, цензуры избежал, И Пушкина стихи в печати не бывали; Что
нужды? их и так иные прочитали. Но ты свое несешь, и в наш премудрый
век Едва ли Шаликов не вредный человек. За чем себя и нас терзаешь без
причины? Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины? Прочти, пойми его;
увидишь ясно в нем Свой долг, свои права, пойдешь иным путем. В глазах
монархини сатирик превосходный Невежество казнил в комедии народной,
Хоть в узкой голове придворного глупца Кутейкин и Христос два равные
лица. Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры Их горделивые
разоблачал кумиры; Хемницер истину с улыбкой говорил, Наперсник
Душеньки двусмысленно шутил, Киприду иногда являл без покрывала - И
никому из них цензура не мешала. Ты что-то хмуришься; признайся, в
наши дни С тобой не так легко б разделались они? Кто ж в этом виноват?
перед тобой зерцало: Дней Александровых прекрасное начало. Проведай,
что в те дни произвела печать. На поприще ума нельзя нам отступать.
Старинной глупости мы праведно стыдимся, Ужели к тем годам мы снова
обратимся, Когда никто не смел отечество назвать, И в рабстве ползали
и люди и печать? Нет, нет! оно прошло, губительное время, Когда
Невежества несла Россия бремя. Где славный Карамзин снискал себе
венец, Там цензором уже не может быть глупец... Исправься ж: будь
умней и примирися с нами.

    "Все правда, - скажешь ты, - не стану спорить с вами: Но можно ль
цензору по совести судить? Я должен то того, то этого щадить. Конечно,
вам смешно - а я нередко плачу, Читаю да крещусь, мараю наудачу - На
все есть мода, вкус; бывало, например, У нас в большой чести Бентам,
Руссо, Вольтер, А нынче и Милот попался в наши сети. Я бедный человек;
к тому ж жена и дети..."

    Жена и дети, друг, поверь - большое зло: От них все скверное у нас
произошло. Но делать нечего; так если невозможно Тебе скорей домой
убраться осторожно, И службою своей ты нужен для царя, Хоть умного
себе возьми секретаря.

    ИНОСТРАНКЕ

    На языке, тебе невнятном, Стихи прощальные пишу, Но в заблуждении
приятном Вниманья твоего прошу: Мой друг, доколе не увяну, В разлуке
чувство погубя, Боготворить не перестану Тебя, мой друг, одну тебя. На
чуждые черты взирая, Верь только сердцу моему, Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.

    * * *

    Наперсница волшебной старины, Друг вымыслов игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны, Во дни утех и снов первоначальных. Я
ждал тебя; в вечерней тишине Являлась ты веселою старушкой И надо мной
сидела в шушуне, В больших очках и с резвою гремушкой. Ты, детскую
качая колыбель, Мой юный слух напевами пленила И меж пелен оставила
свирель, Которую сама заворожила. Младенчество прошло, как легкий сон.
Ты отрока беспечного любила, Средь важных муз тебя лишь помнил он, И
ты его тихонько посетила; Но тот ли был твой образ, твой убор? Как
мило ты, как быстро изменилась! Каким огнем улыбка оживилась! Каким
огнем блеснул приветный взор! Покров, клубясь волною непослушной, Чуть
осенял твой стан полувоздушный; Вся в локонах, обвитая венком,
Прелестницы глава благоухала; Грудь белая под желтым жемчугом
Румянилась и тихо трепетала...

    Ф. Н. ГЛИНКЕ

    Когда средь оргий жизни шумной Меня постигнул остракизм, Увидел я
толпы безумной Презренный, робкий эгоизм. Без слез оставил я с досадой
Венки пиров и блеск Афин, Но голос твой мне был отрадой, Великодушный
гражданин! Пускай судьба определила Гоненья грозные мне вновь, Пускай
мне дружба изменила, Как изменяла мне любовь, В моем изгнанье позабуду
Несправедливость их обид: Они ничтожны - если буду Тобой оправдан,
Аристид.

    * * *

    Недавно я в часы свободы Устав наездника читал И даже ясно понимал
Его искусные доводы; Узнал я резкие черты Неподражаемого слога; Но
перевертывал листы И - признаюсь - роптал на бога. Я думал: ветреный
певец, Не сотвори себе кумира, Перебесилась наконец Твоя проказливая
лира, И, сердцем охладев навек, Ты, видно, стал в угоду мира
Благоразумный человек! О горе, молвил я сквозь слезы, Кто дал Давыдову
совет Оставить лавр, оставить розы? Как мог унизиться до прозы
Венчанный музою поэт, Презрев и славу прежних лет, И Бурцовой души
угрозы! И вдруг растрепанную тень Я вижу прямо пред собою, Пьяна, как
в самый смерти день, Столбом усы, виски горою, Жестокий ментик за
спиною И кивер чудо набекрень.

    АДЕЛИ

    Играй, Адель, Не знай печали; Хариты, Лель Тебя венчали И колыбель
Твою качали; Твоя весна Тиха, ясна; Для наслажденья Ты рождена; Час
упоенья Лови, лови! Младые лета Отдай любви, И в шуме света Люби,
Адель, Мою свирель.

    УЗНИК

    Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел
молодой, Мой грустный товарищ, махая крылом, Кровавую пищу клюет под
окном,

    Клюет, и бросает, и смотрит в окно, Как будто со мною задумал
одно. Зовет меня взглядом и криком своим И вымолвить хочет: "Давай
улетим!

    Мы вольные птицы; пора, брат, пора! Туда, где за тучей белеет
гора, Туда, где синеют морские края, Туда, где гуляем лишь ветер... да
я!..."